1.
Жестокая, мучительная картина открылась перед моим взором: я осмелился отдернуть ширму современной морали. Во многом современность вызывает у меня противоречивые чувства, но — позвольте! — я не стал бы говорить об этом преднамеренно, если бы не отворились прежде запертые врата «золотого века», и следом не нагрянула эпоха воинствующего гуманизма, который есть не что иное как террор, — и если бы пылавшие не так давно костры инквизиции не продолжали тлеть в умах многих моих современников, а невежество и мракобесие воровато не выглядывали бы из-за каждого угла. — В том, что до сих пор называли моралью, ничуть не умалилось от изначального смысла, — ибо то, что теперь называют моралью, и прежде не считалось насилием и ложью: настолько велика и безотчетна наша вера в добродетель! Хотя настолько же она слепа и беспомощна, а впрочем — самонадеянна и безрассудна, что едва ли трудно было удержаться от сопутствующего ей во все времена соблазна — употребить ее по своему умыслу, по своему усмотрению. Мораль как раз не стала исключением: под маской добродетели, — ах, где же вы, добродетельные? — скрывается удачливый преступник, который, еще и пользуясь презумпцией своей невиновности, орудует железной палкой!
Вот к чему ведет беспечная доверчивость и даже несомненный страх оказаться битым; вот какова цена, оплаченная обществом за самосохранение, и очевидно — именно такого обращения с собой оно порой и заслуживает. Впрочем, не буду поддаваться уже известному искушению, которое и так не заставляет себя долго ждать — я же хочу лишь одного: разоблачить обманщика, и, сорвав с его лица притворную маску, взглянуть на мораль не иначе как на преступление, — на преступление против свободного, нескованного предрассудками духа. — И этим объявить всему миру о презумпции ее виновности! —