В крематорий нас возили на экскурсию в рамках программы поддержки умирающих и их семей, чтоб мы знали и понимали, что происходит с телом после смерти, как проходит кремация и что потом делают с пеплом.
Я до этого несколько раз уже была в помещении крематория, но только в зале для торжественного прощания. Это такое большое помещение с креслами полукругом наподобие кинотеатра, только вместо кино там впереди за шторками – возвышение, на которое выплывает по специальной движущейся дорожке гроб. Шторки раскрываются, гроб останавливается и все время прощальной церемонии его крышка закрыта. Слева от гроба – кафедра, с которой либо священник, либо представитель похоронной компании в черном строгом костюме рассказывает о жизни усопшего и обращается к родственникам и друзьям в зале. Иногда с молитвами, иногда – без. В зале есть также экран, на котором могут показывать фото умершего, какие-то пейзажи, кадры, связанные с его жизнью, в больших колонках по бокам может звучать его любимая музыка или просто играть нечто стандартно-похоронное вроде «Мой путь» Синатры.
( Свернуть )
Обычно когда в Лавандовой долине кто-то умирает на похороны идут те из персонала, кто был так или иначе близок в этому человеку, либо – к его семье. За посещение похорон не платят, и ты тратишь свое личное время, чтобы поехать на кладбище или, что намного чаще – в крематорий. Нам запрещено иметь любимчиков среди резидентов, но мы же люди, поэтому избежать появления симпатий или антипатий нельзя, все дело в том, как их выражать. Вот и выражают, например, иногда можно услышать нечто вроде «вот к Бобу я обязательно пойду на похороны». Это наверное звучит дико для людей со стороны, но тут это воспринимается совершенно понятным выражением симпатии.
Иногда на похороны идут не из-за самого умершего, а из-за семьи, если успевают привязаться к часто навещающим родственникам. Я помню так пошла на кремацию Руфь, к мужу которой Джорджу успела привыкнуть как к приятелю. Я не могу сказать, что Джордж навещал Руфь, скорее, он жил у нас, так как приходил утром после завтрака, сидел у нее в комнате, смотрел телевизор, причесывал ее, поил лимонадом из трубочки, мазал руки кремом, звал нас, когда, по его мнению, ей нужно было поменять подгузник или наволочку, разговаривал с ней, хотя она не могла ему отвечать, только издавала откуда-то из глубины своего стокилограммового белесого тела какие-то звуки, часто ворчливые и недовольные. На ланч он ехал домой, а потом возвращался и проводил вечер у нее в комнате, читая газеты или разговаривая с персоналам в пустой и тихой в это время суток столовой.
Я помню его растерянное лицо, когда она умерла. Я встретила его в коридоре и сразу все поняла, увидев, что он окружен какими-то молодыми мужчинами и женщинами. Как оказалось, это были их дочь с мужем и племянники. До этого я никого из семьи, кроме самого Джорджа не видела.
Во время церемонии прощания с Руфь к окну зала прилетели два белых голубя: я показала на них Джорджу и он заплакал. «Они прилетели как два ангела», - прошептала моя коллега и заплакала тоже. Потом, во время экскурсии в крематорий, нам показали, что эти голуби специально содержатся в закрытой стеклянной нише за окном, чтобы оживлять своим присутствием похороны.
Когда церемония прощания заканчивалась, присутствующих просили встать, играла тихая светлая музыка из огромных динамиков и слева и справа от гроба выезжали шторки, которые постепенно соединялись и закрывали гроб. На этом все начинали расходится.
Во время экскурсии нас повели за сцену и показали, что происходит с гробом дальше. А дальше гроб по специальной рельсе ехал прямо в печь. Правда печь эта, в отличие от ожидаемого мною, не выглядела как нечто жуткое измазанное сажей на подобие паровозной топки.
Это был просто зеркальный сияющий параллелепипед, казавшийся закрытым герметично со всех сторон, с одной большой трубой на входе и одной – сверху. Рядом были еще какие-то блестящие трубы и трубочки, а также еще один блестящий параллелепипед поменьше, на котором лежала папка с временем кремации, именами и фамилиями, возрастом и номерами.
Почему-то все сразу обратили внимание на то, что в помещении крематория так свежо и прохладно, видимо ожидали гари и жара. Слишком сильно надушенный парфюмом сотрудник объяснил, что все делается по новейшей герметичной технологии, с минимумом дыма и кондиционерами.
- Вот пощупайте печь, - сказал он – прохладная, не так ли? А тем не менее внутри – семьсот восемьдесят градусов!
- А? – вздрогнула прислонившаяся к печи Сьюзан. – Она что – работает?
- Конечно. Мы начинаем кремации с самого утра.
- Там что – человек внутри?
- Да, и гроб – тоже.
- Чёртов ад... ой, извиняюсь. – пробормотала Сьюзан. – Там внутри прям счас сжигается?
- Вот тут все видно, - благоухающий как клумба сотрудник показал маленькое круглое окошко с крышечкой – точную копию дверного глазка и предложил нам заглянуть в него.
Первой к глазку припала Сьюзан и выдохнула: «Ооооо... голова».
Второй к глазку подошла я и заглянула внутрь. Было тихо, но я уверена, что за стеклышком выл ветер и я его услышала. Это был тот ветер, вой которого ощущается при взгляде на изображение протуберанцев в солнечной короне. Именно такое пламя я увидела за стеклом смотрового окошка. Среди языков ярчайшего несущегося в одну сторону под углом бело-красного огня явственно различался череп и часть плечевой кости. Человек словно смеялся, вкинув подбородок, навстречу огненному ветру. Это был оживший вдруг в реальности передо мной мир Босха.
- Гроб уже сгорел, в среднем время кремации – в зависимости от веса, возраста и состояния тела, например, был ли там рак, часа два. И сгорает по-разному. Вот смотрите, - сотрудник достал из пластиковой бочки какой-то чёрный шар вроде биллиардного.
- Это что? – Сьюзан протянула руку, и он положил шар ей на ладонь.
- Часто бывает, что кости не догорают до конца. Тогда их в специальной машине обрабатывают и прессуют вот в такие вот шары.
- Ой, - вскрикнула Сьюзан и тут же отбросила шар назад в руку сотрудника-клумбы.
- Где тут можно руки помыть?
- В туалете.
Потом нам показали пластиковые серые банки с завинчивающимися крышками, в которые временно собирался пепел. Потом он либо помещался в урну, которая затем или отдавалась родственникам или захоранивалась тут же неподалеку в так называемом саду памяти, либо развеивался.
Нас отвели в Сад памяти, Луга памяти и Аллеи памяти. В Саду памяти группками среди травы и редких деревьев возвышались маленькие холмики с миниатюрными памятниками из чёрного гранита величиной со школьный учебник: даты жизни и смерти, имя, фамилия, у некоторых - какое-то высказывание или стихотворная строка. Луга памяти представляли собой огромный зеленый газон, где пепел захоранивался без урн и памятников: просто поднимался кусок дерна, на почву высыпался пепел, дерн опускался и сверху снова росла трава. Но больше всего нам со Сьюзан понравились Аллеи памяти. Мы решили, что такое нам подходит больше всего. Аллеи памяти были просто маленьким лесопарком с узкими тропиками и живописно склоненными над ними березами и елями. Тропинки разветвлялись, на развилках стояли потемневшие деревянные таблички «Аллея А», «Аллея Б». Здесь пепел просто развеивали. Не было ни памятника, ни даже примерное место захоронения пепла, как в Лугах памяти, было неизвестно: просто – твой пепел развеян где-то в Аллее Б, например.
Тут было тихо и тепло и как-то удивительно спокойно. Сквозь желто-зеленые листья на тропинку падал свет, какой бывает только в сентябре и только вот в такую солнечную погоду, когда небо вот такое нестерпимо голубое.
- Вот тут я хочу, чтоб меня развеяли, - сказала Сьюзан сотруднику-клумбе. – Где у вас тут записывают?

Крисси – очень маленькая, очень чистоплотная старушка чуть за девяносто в кресле-каталке. Она у нас уже около трёх лет, и последние года два у неё тут была подружка Бетти – тоже маленькая старушка, но помоложе, лет восьмидесяти.
Бетти привезли на третий этаж в отделение для людей с ограниченной подвижностью после операции на бедре. Доктор сказал её семье, что она вряд ли сможет полностью восстановиться.
Сначала Бетти не могла ходить совсем, потом стала передвигаться с металлической рамкой от туалета до кровати. Постепенно Бетти становилось всё лучше и лучше, она стала ходить с элегантной палочкой, спускалась на лифте в сад, ходила в бассейн. И разговаривала с Крисси. Часами. То есть в основном говорила Крисси, а Бетти слушала.
За столом во время обеда и ужина они сидели вместе, смотрели телевизор и играли в скрабл. Обычно Крисси держала Бетти за руку. Бывало Крисси уставала и засыпала, тогда Бетти тихонечко высвобождала свою руку из бамбуковых артрозных пальчиков и шла гулять или играть в дартс.
Люди в таком состояниии тут обычно живут на первом этаже, где «просторнее и веселее», как говорила менеджер, уговаривая Бетти переселится туда.
Бетти не хотела уходить на первый этаж, говорила, что она тут привыкла, но семья убедила её перейти, потому что «так будет лучше для неё же», потому что легче там выходить в сад, потому что там более весёлое общество и, что немаловажно, пребывание там стоит намного дешевле. Зачем переплачивать за полный уход на третьем этаже, если Бетти он не нужен? Этот аргумент был решающим, и Бетти согласилась.
Когда её переселили на первый этаж, Бетти продолжала приходить на третий навестить Крисси. Обычно приезжала на лифте после завтрака и привозила свежие газеты. Садилась рядом с Крисси, которая тут же брала её за руку, и читала «Дэйли Телеграф».
С обитателями первого этажа у неё отношения не скаладывались: Бетти утверждала, что там собран весь местный сброд, в скрабл никто не играет, и что персонал там крайне невежливый. На обед Бетти спускалась вниз, а после обеда ложилась до ужина в постель, чего с ней раньше, во времена её пребывания на старом месте, не случалось.
Крисси без Бетти стала плаксивой и раздражительной, постоянно спрашивала персонал, где Бетти, а когда Бетти появлялась, начинала плакать и жаловаться. Бетти это огорчало, и она даже жаловалась, что не отдыхает, потому что Крисси ей не даёт расслабится, но всё равно приезжала на третий этаж каждый день, и было видно, что не только Крисси нуждается в Бетти, но и Бетти – в Крисси никак не меньше.
К осени Бетти заболела простудой и не могла приезжать на обед наверх. Крисси придумала установить телефон у себя в комнате и стала звонить вниз в комнату Бетти, в которой телефон был изначально. Обе строили планы, как они снова будут играть в скрабл, когда Бетти станет лучше.
Вскоре Бетти почти выздоровела, но, как только встала с постели, вышла в сад покурить, у неё поднялась температура, и через пару дней Бетти умерла.
Сестры, уборщицы и санитары договорились не говорить об этом Крисси. Мы сказали ей, что у Бетти отключили телефон (что было сущей правдой).
Крисси долго ждала Бетти, но потом постепенно смирилась с тем, что та болеет, и, казалось, забыла про неё. То, что не забыла, выяснилось, когда она спросила про Бетти у Анны, ночной медсестры.
- Я считаю, что врать незачем, смерть – естественная вещь, - ответила мне Анна на вопрос, почему она такая сука.

Крисси плачет. Она вспомнила, что Бетти умерла. Крисси может быть спокойной и весёлой весь день, а потом, чаще всего под вечер, вдруг начать плакать тоненько и жалобно, вытирая глаза бумажной салфеткой. Чтобы вспомнить, что Бетти умерла и заплакать, Крисси нужно забыть, что Бетти умерла. Например – повернуться к месту у окна, где обычно сидела в своём кресле Бетти, чтобы что-то ей сказать и наткнуться взглядом на пустоту.

Отредактировано юконка (16-04-2014 03:51:39)