...Не хочу ни с кем и никогда больше общаться,  но когда включаю ноут - забываю об этом. Выключаю - и опять гружусь  - зачем я это.. Зачем?...  Затем.  Потому что одновременно и хочу и не хочу... во время общения  оно мне нравится, а после  думаю - ну зачем мне это?  ВО ВРЕМЯ общения мне легче.. а потом -  ХУЖЕ, чем до. Общение - это не только обмен информацией и эмоциями, это и попытка сближения. Но всегда, рано или поздно, сблизившись с людьми, вы с ними и расходитесь... Кончается все и всегда. И тогда стоит вопрос - а стоило  ли и начинать?.. Это началось до того, как я дала себе слово ни с кем не общаться хотя бы год, дала себе слово - и не сдержала...
Так и продолжаю  - мотаться между "хочу" и "не хочу"... общение по инерции, жизнь по инерции... Жизнь, которую, как и общение, тоже не стоило начинать, потому что они приносят только негатив. Жизнь,  которую больше всего на свете не хотелось бы прожить еще раз... Уж лучше полная пустота, чем такая жизнь. И вряд ли что изменится.. вряд ли Я изменюсь. Самостоятельно я точно не смогу - боль уже часть меня, и если нет для нее причин, она продолжает существовать сама по себе... Поздно мне работать над собой.
Дерево уже взрослое, ему много лет, и оно - бонсай.. урод. И этого не изменить (конечно, можно пытаться обмануть себя, но правда когда-то все равно всплывет... как труп)).
Мне бы хотелось пожелать пока еще растущим не стать бонсаями... и чтобы  никто не сломал их... и чтобы не было засухи... и чтобы после зимы обязательно приходила весна.
Те, кто избежал участи стать бонсаем, всегда  будут избегать таких, как я, потому мы в параллельных мирах  с ними... не оттого, что они жестокие, а оттого, отчего мы отводим взгляд от калек - нам их жалко, но помочь нечем (разве что отдать свою руку или ногу, но..  медицина бессильна, а если бы и не была бессильна - мы-то тоже хотим жить), и вдобавок они как напоминание нам  - мы тоже могли или даже еще можем стать такими... неприятно и страшно... Лучше не замечать и не думать.

Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город, названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:
      "Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.
      Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".
      Тогда юноша встал в смущении и сказал: "Я слышу Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:
      "Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
      Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, -- ко злу".
      "Да, ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что ты открыл мою душу?"
      Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их".
      "Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз.
      Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, -- но как же случилось это?
      Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого не прощает мне ни одна ступень.
      Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
      Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
      Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!"
      Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:
      "Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и животным.
      И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.
      Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?"
      Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: "Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!" -- Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.
      И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить;
      -- Разрывается сердце мое. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.
      Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.
      В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
      Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.
      По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной.
      Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.
      Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
      Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит благородный.
      Даже для добрых стоит благородный поперек дороги; и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.
      Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.
      Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.
      Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
      Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и едва ли цели их простирались дальше дня.
      "Дух -- тоже сладострастие" -- так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит все, что гложет.
      Некогда мечтали они стать героями -- теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
      Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду!
      Так говорил Заратустра.

P.S.: Всем идеалистам Не становитесь циниками, даже если им живется легче... Не становитесь врагами себе.

Все на свете давно кем-то сказано... Но добавить-то можно.

А если твой друг устал рядиться в одежды, неужели нельзя принять его таким, как есть??!  А если устал ТЫ?..

Я не хочу (или хочу не хотеть - я с трудом понимаю себя, чего бы это не касалось, но я пытаюсь хотя бы... теперь) ни во что рядиться, чтобы казаться тем, чем не являюсь, пусть даже  эта моя усталость, и нежелание, и неумение означают полное одиночество. Мне все равно.

Если в моем настоящем "я" нет никакой ценности, если я ничего собой не представляю, то я и не желаю ни во что рядиться - это обман. И не хочу этого от других... почему же?.. а потому - разве может тебе доставлять радость видеть рядом с собой человека, который мучается оттого, что вспотел и ботинки давят, и оттого что ну не привычна для него такая одежда... который скрывает, что чертовски устал, который и рад бы быть  собой, но не позволяет понимание, что он должен быть чем-то бОльшим,чем является..

А тем более это касается социофобов... что-то подсказывает мне, что тру (как бы это определение не надоело, но они есть - тру и не тру...) полностью свободным не станет - от чужого мнения о себе, от своего мнения о себе...  Этот червячок неуверенности в себе всегда будет жить - но уже именно как "червячок" а не Дракон... И если начать рядиться, ощущать что просто ДОЛЖЕН И ОБЯЗАН представлять из себя нечто бОльшее, и если будет с ним Друг, который провоцирует на это... вдруг этот червячок снова решит стать Драконом? Как доказать тогда ему, что можно быть собой? что не надо мучиться и что-то изображать? Что ты не идеал, не сверхчеловек, как ни рядись, но при  этом все равно выше всех остальных. Ты выше всех для кого-то потому, что, кроме недостатков существуют и достоинства, особо ценные для кого-то.

Нагота и одежды... Одежды скрывают, кто спорит, скрывают несовершенство и слабости... Но тот, кто любит тебя, не отвернется и от настоящего тебя...
Пример: несмотря ни на что, почти все в детстве любят маму... Ни за что. Просто так и очень сильно, несмотря на ее внешность и многие недостатки. Дети - не ангелы... они умеют ненавидеть, но и любить тоже умеют. Они видят достоинства и плевать хотели на недостатки тех, кого любят.. их любовь к родителям выше любви родителей к ним.. и каким дерьмом надо быть чтобы смочь уничтожить ее - такую вот  безусловную любовь.

Любовь в обычном понимании этого слова - чувство, при котором надо рядиться... я отрицаю ее. Категорически. Она временна, вызвана гормонами и ... хватит и того, что временна. А все непостоянное и временное - не для меня.
Мое убеждение - дружбы временной не бывает... посмотрим. Это единственное, что связывает меня с людьми и дает силу жить - такое вот убеждение. К чему тогда всё, если ВСЁ - временно?

Жалко что все кончается.. но хорошо, что было.. может, это "было" хранится где-то.. и время хранит это в части себя.  Все хоть и проходит, но сохраняется во временном отрезке. вот если бы из него еще стереть плохое..
На сегодня флуд окончен...
ЗЫ. Друг - тот, кто похож на тебя, но при этом лучше. И этим дает надежду, что и ты не безнадежен... ИМХО.

Об избавлении
Однажды, когда Заратустра проходил по большому мосту, окружили его калеки и нищие, и один горбатый так говорил ему:
      "Посмотри, Заратустра! Даже народ учится у тебя и приобретает веру в твое учение; но чтобы совсем уверовал он в тебя, для этого нужно еще одно -- ты должен убедить еще нас, калек! Здесь у тебя прекрасный выбор и поистине случай с многими шансами на неупущение. Ты можешь исцелять слепых и заставлять бегать хромых, и ты мог бы поубавить кое-что и у того, у кого слишком много за спиной; -- это, думаю я, было бы прекрасным средством заставить калек уверовать в Заратустру!"
      Но Заратустра так возразил говорившему: "Когда снимают у горбатого горб его, у него отнимают и дух его -- так учит народ. И когда возвращают слепому глаза его, он видит на земле слишком много дурного -- так что он проклинает исцелившего его. Тот же, кто дает возможность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы пороки не опережали его, -- так учит народ о калеках. И почему бы Заратустре не учиться у народа, если народ учится у Заратустры?
      Но с тех пор как живу я среди людей, для меня это еще наименьшее зло, что вижу я: "одному недостает глаза, другому -- уха, третьему -- ноги; но есть и такие, что утратили язык, или нос, или голову".
      Я вижу и видел худшее и много столь отвратительного, что не обо всем хотелось бы говорить, а об ином хотелось бы даже умолчать: например, о людях, которым недостает всего, кроме избытка их, -- о людях, которые не что иное, как один большой глаз, или один большой рот, или одно большое брюхо, или вообще одно что-нибудь большое, -- калеками наизнанку называю я их.
      И когда я шел из своего уединения и впервые проходил по этому мосту, я не верил своим глазам, непрестанно смотрел и наконец сказал: "Это -- ухо! Ухо величиною с человека!" Я посмотрел еще пристальнее: и действительно, за ухом двигалось еще нечто, до жалости маленькое, убогое и слабое. И поистине, чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком стебле -- и этим стеблем был человек! Вооружась лупой, можно было даже разглядеть маленькое завистливое личико, а также отечную душонку, которая качалась на стебле этом. Народ же говорил мне, что большое ухо не только человек, но даже великий человек, гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих людях, -- и я остался при убеждении, что это -- калека наизнанку, у которого всего слишком мало и только одного чего-нибудь слишком много".
      Сказав так горбатому и тем, для кого он был рупором и ходатаем, Заратустра обратился с глубоким негодованием к своим ученикам и сказал:
      Поистине, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека!
      Самое ужасное для взора моего -- это видеть человека раскромсанным и разбросанным, как будто на поле кровопролитного боя и бойни.
      И если переносится мой взор от настоящего к прошлому, всюду находит он то же самое: обломки, отдельные части человека и ужасные случайности -- и ни одного человека!
      Настоящее и прошлое на земле -- ах! друзья мои, это и есть самое невыносимое для меня; и я не мог бы жить, если бы не был я провидцем того, что должно прийти.
      Провидец, хотящий, созидающий, само будущее и мост к будущему -- и ах, как бы калеки на этом мосту: все это и есть Заратустра.
      И вы также часто спрашивали себя: "Кто для нас Заратустра? Как должны мы называть его?" И, как у меня, ваши ответы были вопросами.
      Есть ли он обещающий? Или исполняющий? Завоевывающий? Или наследующий? Осень? Или плуг? Врач? Или выздоравливающий?
      Поэт ли он? Говорит ли он истину? Освободитель? Или укротитель? Добрый? Или злой?
      Я хожу среди людей, как среди обломков будущего, -- того будущего, что вижу я.
      И в том мое творчество и стремление, чтобы собрать и соединить воедино все, что является обломком, загадкой и ужасной случайностью.
      И как мог бы я быть человеком, если бы человек не был также поэтом, отгадчиком и избавителем от случая!
      Спасти тех, кто миновали, и преобразовать всякое "было" в "так хотел я" -- лишь это я назвал бы избавлением!
      Воля -- так называется освободитель и вестник радости; так учил я вас, друзья мои! А теперь научитесь еще: сама воля еще пленница.
      "Хотеть" освобождает -- но как называется то, что и освободителя заковывает еще в цепи?
      "Было" -- так называется скрежет зубовный и сокровенное горе воли. Бессильная против того, что уже сделано, она -- злобная зрительница всего прошлого.
      Обратно не может воля хотеть; что не может она победить время и остановить движение времени, -- в этом сокровенное горе воли.
      "Хотеть" освобождает; чего только ни придумывает сама воля, чтобы освободиться от своего горя и посмеяться над своим тюремщиком?
      Ах, безумцем становится каждый пленник! Безумством освобождает себя и плененная воля.
      Что время не бежит назад, -- в этом гнев ее; "было" -- так называется камень, которого не может катить она.
      И вот катит она камни от гнева и досады и мстит тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады.
      Так стала воля, освободительница, причинять страдание: и на всем, что может страдать, вымещает она, что не может вернуться вспять.
      Это, и только это, есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его "было".
      Поистине, великая глупость живет в нашей воле, и проклятием стало всему человеческому, что эта глупость научилась духу.
      Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание.
      "Наказание" -- именно так называет само себя мщение: с помощью лживого слова оно притворяется чистой совестью.
      И так как в самом хотящем есть страдание, что не может он обратно хотеть, -- то и сама воля, и вся жизнь должны бы быть -- наказанием!
      И вот туча за тучей собралися над духом -- пока наконец безумие не стало проповедовать: "Все преходит, и потому все достойно того, чтобы прейти!"
      И самой справедливостью является тот закон времени, чтобы оно пожирало своих детей, -- так проповедовало безумие.
      Нравственно все распределено по праву и наказанию. Ах, где же избавление от потока вещей и от наказания "существованием"? Так проповедовало безумие.
      Может ли существовать избавление, если существует вечное право? Ах, недвижим камень "было": вечными должны быть также все наказания. Так проповедовало безумие.
      Никакое деяние не может быть уничтожено: как могло бы оно быть несделанным через наказание! В том именно вечное в наказании "существованием", что существование вечно должно быть опять деянием и виной!
      Пока наконец воля не избавится от себя самой и не станет отрицанием воли, -- но ведь вы знаете, братья мои, эту басню безумия!
      Прочь вел я вас от этих басен, когда учил вас: "Воля есть созидательница".
      Всякое "было" есть обломок, загадка, ужасная случайность, пока созидающая воля не добавит: "Но так хотела я!"
      -- Пока созидающая воля не добавит: "Но так хочу я! Так захочу я!"
      Но говорила ли она уже так? И когда это случается? Распряжена ли уже воля от своего собственного безумия?
      Стала ли уже воля избавительницей себя самой и вестницей радости? Забыла ли она дух мщения и всякий скрежет зубовный?
      И кто научил ее примирению со временем и высшему, чем всякое примирение?
      Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть воля, которая есть воля к власти, -- но как это может случиться с ней? Кто научит ее хотеть обратно?
      -- Но на этом месте речи Заратустра вдруг остановился и стал походить на страшно испугавшегося. Испуганными глазами смотрел он на своих учеников; взор его, как стрела, пронизывал их мысли и тайные помыслы. Но минуту спустя он уже опять смеялся и сказал добродушно:
      "Трудно жить с людьми, ибо трудно хранить молчание. Особенно для болтливого".
      Так говорил Заратустра. Но горбатый прислушивался к разговору и закрыл при этом свое лицо; когда же он услыхал, что Заратустра смеется, он с любопытством взглянул на него и проговорил медленно:
      "Почему Заратустра говорит с нами иначе, чем со своими учениками?"
      Заратустра отвечал: "Что ж тут удивительного! С горбатыми надо говорить по-горбатому!"
      "Хорошо, -- сказал горбатый, -- а ученикам надо разбалтывать тайны.
      Но почему говорит Заратустра иначе к своим ученикам, чем к самому себе?"

ЗЫ.   

Я поднимался, я поднимался, я грезил, я думал, -- но все давило меня. Я походил на больного, которого усыпляет тяжесть страданий его, но которого снова будит от сна еще более тяжелый сон. --
      Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих пор убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня наконец остановиться и сказать: "Карлик! Ты! Или я!" --
      Мужество -- лучшее смертоносное оружие, -- мужество нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.
      Человек же самое мужественное животное: этим победил он всех животных. Победной музыкой преодолел он всякое страдание; а человеческое страдание -- самое глубокое страдание.
      Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в себя самого -- не значит смотреть в пропасть!
      Мужество -- лучшее смертоносное оружие: мужество убивает даже сострадание. Сострадание же есть наиболее глубокая пропасть: ибо, насколько глубоко человек заглядывает в жизнь, настолько глубоко заглядывает он и в страдание.
      Мужество -- лучшее смертоносное оружие, -- мужество нападающее: оно забивает даже смерть до смерти, ибо оно говорит: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!"
      Но в этих словах громко звучит победная музыка. Имеющий уши да слышит.

     ... когда закатывается оно, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих, --
       -- так что даже беднейший рыбак гребет золотым веслом! Ибо это видел я однажды, и, пока я смотрел, слезы, не переставая, текли из моих глаз.
ЗЫ. Красиво сказано о солнце.

Сегодня МОЙ день. День рождения Кареллена, который  родился ровно два месяца назад...
Поздравляю тебя,  Кареллен.

— Но ты же… такой громадный, а я… как пылинка перед тобой…
— Вот этого я и боялся, таких вот разговоров… Ты станешь теперь измерять, сравнивать… и не захочешь дружить…
— Нет… я все равно хочу, — неуверенно отозвался Стасик.
— Ты пойми! — В Шарике чуть ли не слезинки зазвенели. — Я вовсе даже не большой… Посмотри на небо — разве звезды громадные, когда ты на них глядишь? И я, когда с тобой…
— Ну чего ты расстроился-то… — неловко сказал Стасик.
— Потому что ты не понимаешь! Разве дело в массе и в размерах? Главное, что мы… похожие…
У Стасика неожиданно сильно защекотало в горле.
— «Один и один — не один…» Да?

— Яшка я! Ты же сам хотел! Вот я и есть! — несколько раз повторил он. И наконец сообразил: Вильсон же не знает его нового имени! — Ну, Шарик я! Белый шарик!
Стасик даже о Катюшке забыл. Сказал тихо, испуганно:
— Врешь…
— Почему? — обиделся Яшка.
«Почему»!.. Нет, Стасик не сомневался, что Белый шарик может превратиться в мальчика. Но разве… в такого вот? В тощего лохматого замухрышку! Не то цыганенок из табора за вокзалом, не то просто беспризорник.
Яшка понял. Переступил на желтых солнечных половицах босыми ногами.
— Я и сам хотел… Ну, чтобы как на портрете у Полины Платоновны. А вышло вон что. Ну, раз я такой…
Что-то сдвинулось в душе у Стасика. И уже не от неверия, а от смущения он глупо сказал:
— Докажи.
Мальчик посмотрел из-под волос уже без веселых искорок:
— Дурак ты, Вильсон. А кто вылечил Катю?
— Ты? — сказал Стасик радостно и виновато (а Катюшка все приседала, держась за планку, и улыбалась).
— А может, ты? — отозвался Яшка уже с ехидцей.
Это была последняя капля. Все изменилось вокруг и в самом Стасике, хлынуло на него горячее счастье. Потому что все разом! И Катька здоровая, и лето пришло, и Белый шарик вот он, живой, настоящий! Главное, что это ОН. А какой с виду, вовсе и не важно… Нет, важно! Замечательно, что он не киношный Тимур, которого Стасик наверняка стеснялся бы, а настоящий веселый Яшка!

— Но это не логика звездных шаров! — раздраженно отозвался Большой Белый шар. — Согласитесь, что с такой логикой мы придем… сам черт не знает куда! Надо помнить, в конце концов, что у нас есть своя, звездная цель!.. Белый шарик, мальчик мой! Ведь ты родился звездой! Нельзя изменять предначертанию судьбы, это большой грех…
Яшка тихо, почти со слезами сказал:
— А если я брошу Стасика, значит, я ему изменю… Я и так уже изменил одному…
Большой Белый шар сочувственно кивнул:
— Я знаю, ты имеешь в виду мальчика Ежики… Но ему сейчас хорошо, и он с благодарностью вспоминает о тебе.
— Мне-то от этого не легче…
— Но пока вообще ничего не было! — хохотнул Красный шар. — Вся эта история еще далеко впереди по вектору Времени!
— «Было — не было…» — по-взрослому вздохнул Яшка. — Все равно это неизбежно, раз я здесь… Раз я — шарик. Ведь я стал звездой, потому что бросил Ежики…
— Но ты же стал звездой! — наперебой заговорили Желтые тетушки (оставаясь, впрочем, прямыми и строгими). — Значит, никакой измены не было! Пора бы знать, что звезды не зажигаются с помощью нечестных поступков. Это общий закон Великого Кристалла! Ты просто выполнял свое предназначение!
— А что, разве обязательно кого-то бросать, чтобы выполнить… это… предназначение? Тогда Ежики, сейчас Вильсона…
Большой Белый шар сунул очки в жилетный карман. Подошел, сел рядом на диван, не боясь, что Яшка испачкает пятками его светлые брюки. Взял Белого шарика за плечи.
— Послушай, малыш… Что поделаешь, раз так устроен мир. Приходится и расставаться иногда… с кем-нибудь или с чем-нибудь… ради главной цели. У тебя звездная судьба, а у Стасика своя — маленькая, земная… Ну, нет, нет, не маленькая, не обижайся. Но… другая…— Что поделаешь. Это надо преодолеть, дитя мое. Вспоминай чаще то окно, которое показал тебе я.
И Шарик вспоминал. И радостно-тревожный зов пространств и загадок Великого Кристалла звучал в нем, как музыка. И предчувствие необыкновенного праздника снова охватывало его.
Но звучала в той музыке, в самой ее глубине, отдельная, не вошедшая в мелодию нота… Это как однажды, когда Яшка заиграл на фисгармонии что-то свое, неожиданно проснувшееся в душе, а Стасик, дурачась, ткнул пальцем наугад в один из клавишей. И высокий щемящий звук разрезал мелодию, как разрезает пространства невидимая стеклянная плоскость. Яшка хотел рассердиться, но глаза у Вильсона почему-то были такие… ну, будто он знает что-то печальное. Такое, что Яшке неизвестно. Догадывался, может быть, о близком расставании?
Эта нота, к счастью, была сейчас почти неслышной, а если и пробивалась в сознании, Белый шарик заглушал ее основной музыкой. И утешал себя, что скоро вообще все забудется, откроется совершенно иная жизнь. Хотя притаившийся в нем лохматый Яшка и вздыхал украдкой, что это нечестно…
А почему нечестно? Если у Белого шарика свой путь, звездный, а у Вильсона — человеческий!
Яшка, зашевелившийся опять в Шарике, невежливо толкал совесть пыльными твердыми пятками и локтями:
«Пути могут быть разные, когда нет общей Дороги…»
Но это была уже какая-то совсем путаная, несерьезная мысль. И Шарик прогнал ее сердитым пинком…
А когда торжественный момент Возрастания стал совсем близким, Белый шарик вообще запретил себе воспоминания и сомнения. Нужна была внутренняя сосредоточенность. Нужны были все запасы энергии и твердость духа.

Импульсная нить порвалась, и концы ее, скручиваясь, понеслись в пустоте Кристалла. Один конец ударил по Шарику. И газовые массы звезды стали стремительно гаснуть, проваливаться в тускнеющие пропасти, исчезать… Другой конец ударил по Яшке, свернулся в горячий клубок и спрятался внутри мальчишки — крошечный остаток звездной силы. Быстро остыл, затаился в Яшке, как еле теплое зернышко. (А может быть, звездная жемчужинка, из которой когда-то вырос кристаллик мадам Валентины?)
Яшка приголубил в себе это живое зернышко, словно крошечного птенца, — с резкой печалью о невозвратном. И… с облегчением, что обратного пути нет. Опять оглядел берега, заречье, небо. Все это теперь было его. Навсегда…

— Не было, так будет… А три дня назад, Миша, «Я-тридцать семь» зажглась опять! Тебе еще не сказали?
— Яшка зажглась?
— Ага… Хроноскопом взят сигнал. Значит, только что.
— Батюшки-светы, — сказал Михаил. — Велика ты еси, мать-природа, и все мы слепы пред тайны твоя… А может, это не она? Не он?..
— Координаты-то в самой точке. Хоть булавку втыкай… Правда, показатель яркости переменный, зубцы на графике…
— Может быть, двойная звезда получилась? — вдруг негромко спросил Юр-Танка. — Они, двойные-то, всегда мерцают…

Если они с Яшкой выйдут на Дорогу вечером, окно будет светить у них за спиной. А когда сзади светит, ждет тебя обратно такое вот окно, идти не страшно. И жить не страшно.

Они вдвоем стали звездами, точнее двойной звездой на катамаране "Даблстар"в далеком будущем, когда состарились, и пришла пора умирать. В этой книге они тоже упоминаются, и еще в одной. http://lib.rus.ec/b/154409/read  ...Это  из серии "В глубине Великого Кристалла", состоящей из семи книг. "Лоцман", как и та книга -  одна из них, - и тоже о дружбе. Между старым писателем, смертельно больным, и тоже мальчиком.
Отрывки из "Лоцмана"

...получилось просто несовпадение сроков: «баллончик в авторучке» опустел раньше, чем кончилось календарное время. Оно протянулось усилиями мудрого Артура Яковлевича, которому честь и хвала, но о котором я сейчас не хочу вспоминать. Ни о чем не хочу. Я — человек без имени, беглец в свою последнюю сказку…

— Ага… Только что такое «отраженный мир»? Этого мы не учили.
— Я попробую объяснить. Так, как это мне самому представляется… Если взять обычный гладкий кристалл, то в его гранях все отражается, как в зеркалах. Грани Великого Кристалла, то есть Вселенной, тоже обладают зеркальными свойствами. Но они ведь не плоскости, а пространства. Поэтому в них гораздо реальнее, чем в простом зеркале, отражаются все события и свойства лежащего по соседству мира. Его внутренняя структура, запахи и даже время. Если учесть, что оно — четвертое измерение мира. Длина, ширина и высота — это три измерения, а время — четвертое…
— Но это же примитив! — не выдержал Сашка. — Ой, простите…
— Ничего… Но почему примитив? Обычное толкование.
— Ну и… неправильное толкование! Время — это лишь одно из качеств четвертого измерения. Не главное. А главное — многовариантность одних и тех же событий… Это любой пацан в подготовительной группе знает. Все, кто четырехмерники…
— Подожди… Ты, конечно, специалист, а я так, просто со своими фантазиями. Вот изложу все, тогда критикуй…
— Ладно, — хмыкнул Сашка.
Следовало бы обидеться и замолчать, но меня, как говорится, заело.
— Ты слушай! В трехмерном, объемном зеркале отражаются все свойства соседнего мира, не только его внешность. И время отражается. А время — любое, в том числе и отраженное в чужом пространстве — обладает способностью самостоятельного движения… Это, кстати, я успел прочитать у Ришелье… И вот время — как измерение — начинает работать в отраженном мире само по себе. И толкает этот мир по пути автономного развития. И тогда он перестает зависеть от того, от которого отразился, начинает жить в собственной, только что возникшей реальности… Но он же существует не где-то отдельно, а в том трехмерном пространстве, где до его отражения был уже свой мир. И теперь получается, что они живут, перепутавшись друг с другом… Ох, я задурил тебе голову. И себе заодно…
— Мне ничего вы не задурили, — заметил мой собеседник с нахальной ноткой. — Все тут просто в этой системе… Ну, я же и говорил: многовариантность развития. Только непонятно, при каких условиях возникает отражение.

Он помолчал, глядя под ноги. Запыленные кроссовки его неторопливо ступали по плитам тротуара.
— Игорь Петрович, я вот что думаю… Я давно еще про это думал. Про стереоэффект. Вот, когда два похожих снимка сливаются — все в кадре делается выпуклое и просторное, как на самом деле. Из двухмерных плоских пространств словно получается трехмерное… По-моему, в жизни так же бывает. Когда два трехмерных пространства, если они похожие… или два похожих события в жизни… когда они наслаиваются друг на друга, возникает новое пространство, четырехмерное. И события в нем — уже новые, неожиданные… Я запутанно говорю, да?
— Нет, понятно. Только… по правде сказать, очень уж фантастическая гипотеза. Хотя и остроумная…
— А чего фантастического? Вот смотрите. У нас с вами столько похожего! И мы теперь ходим вместе. И сразу — четырехмерность!.. Вы думаете, раньше мне эти все края так легко открывались? Да я к концу дня еле ноги таскал… А вчера и сегодня — все шутя.

— По-моему, ты не понял, что пример Спасителя был лишь изначальным импульсом и что Мальчик, способный к Великому Служению, рождается снова и снова в каждом из нас, когда мы появляемся на свет. Но путь тяжел, и мы затаптываем этого Мальчика в себе и других. Жизнь затаптывает и распинает. Гасит Божью искру, и потому исчезает надежда на воскресение… Подумай, много ли надо, чтобы сломать росток?
«Иногда хватает случайной лжи», — подумал я. И сказал с ожесточением к себе:
— Вся беда, что понимаешь это слишком поздно…

— Ладно… — сказал я. — А что слышно о тех? На другой ступени?
Сашка посмотрел без улыбки. Опустил голову.
— А о них ничего и не будет слышно… пока астрономы не увидят новую двойную звезду…
— Сашка… Возьмите меня с собой.
Он не удивился.
— Я уже думал… Но там жизнеобеспечение только на двоих…

Надел свежую рубашку, обмахнул у порога от пыли башмаки, резко разогнулся… и замычал от неожиданной, как удар боли, тоски.
Все вокруг было то же самое: стены в желтоватых морских картах, корабельные часы над столом, вечернее солнце и гавань в окне. Но я — будто проснулся. И словно догнала меня та безжалостная печаль, которая вчера терзала на пароходе. Господи, зачем я здесь? (И зачем я вообще?) Какая судьба занесла меня сюда? Кому я здесь нужен? Восторженному Галевичу? Членам клуба «Светлое слово»? Им нужен не я нынешний, а прежний — со своей известностью и книжками. Они просто не знают еще, что у меня все позади…
Если кому-то и нужен я был, то, пожалуй, Сашке (хотя и непонятно почему). Но Сашка ушел в дальний рейс, и смешно надеяться, что я сумею протянуть полгода и дождаться. А если и дождусь, что дальше?
«Зачем ты мальчишке, которому — жить, расти, пробиваться в новые пространства? Надеешься пойти с ним еще на один маршрут? И может быть, что-то написать? Не ври себе. Лучше, чем прежде, не напишешь, и праздники не повторяются…»
Я сдался не сразу. Чтобы спастись от тоски, я сжал зубы и вышел из дома. Зашагал по прибрежным улицам — запутанным, причудливым… и чужим. Совсем недавно они казались мне сказочно-манящими, радостными. А теперь это был отрешенный от меня, ненужный мне город. О чужой истории рассказывали чугунные памятные доски на стенах домов и траверсах бастионов; чужие корабли толкались на вечернем рейде; чужие деревья золотились под закатными лучами; чужие матери скликали с улиц ребятишек с деревянными мечами и самокатами…
«Давай разберемся, — безжалостно сказал я себе. — Город не виноват. Виноват ты сам. Ты бессовестно эксплуатируешь судьбу, которая принесла тебе великодушный подарок… Ты отшагал свое, как умел, сделал то, на что хватило сил, написал все, что мог. Нет, хуже, чем мог, конечно. А самое главное, что жил еще хуже, чем писал. В отличие от своих придуманных героев, не раз трусил, приспосабливался, обманывал других и себя… И все же, когда поздно стало что-то менять и на что-то рассчитывать, тебе повезло, как немногим: сумел напоследок прорваться в тот мир, обрывки которого неловко и кособоко вставлял в свои книжки. Сумел взглянуть на города, которые твоя память детства, тревожная фантастика снов и выдумка окутали „цветным туманом“… Вначале ты, самонадеянный дурак, думал, что это и вправду „отраженный мир“ — результат твоей фантазии в сочетании с хитростями многомерных пространств. Но возникла ясная и бесспорная реальность — лоцман Сашка. От такой реальности никуда не денешься, логичнее уж себя признать „отраженным“… Следовало быть благодарным судьбе и послушно вернуться домой после Подгорья… Не ври, что не сумел! Не хотел, прятался. Глупо надеялся на что-то… Судьба пожалела тебя снова — сегодня. Дала тебе еще одну встречу, дала прощение мальчишки. Так имей же, наконец, совесть!

— Я понял, Игорь Петрович, — совсем негромко произнес хозяин. — Я все сделаю, не волнуйтесь. Прощайте… — И дунул на свечу.
Я стал спускаться по деревянной, широкой, как терраса, лестнице и чувствовал, что хозяин смотрит вслед. Это тихо радовало меня. Хорошо, когда в такие минуты кто-то смотрит вслед…
Ни на берегу, ни на воде не было ни единого огонька. Возможно, центр города скрылся за мысом, но все же не может бухта быть без сигналов. А тут — ни маяка, ни мачтовых фонариков… Но это не удивило меня. Я знал, что так и должно быть. Словно когда-то уже было такое.
Сплошная теплая чернота лежала над землей и над морем. В ней дул мягкий ветер. И я ощущал, видел внутренним зрением, как в этом ласковом, нестрашном мраке скользят недалеко от берега бесшумные паруса виндсерферов, а чуть подальше развернул марсели и брамсели и ходит короткими галсами учебный бриг. Без огней, без слышимых команд…
И еще я знал, что у причала, на который сейчас приду, качается виндсерфер с черным неразличимым парусом.
Как правило, мачта и парус виндсерфера лежат на доске, пока владелец не станет на верткую палубу и не поднимет парусину за гибкий гик-уишбон. Но у этого, моего виндсерфера мачта уже стоит — как на яхте. И палуба лишь слегка заколеблется, когда я ступлю на нее. Потому что это мой виндсерфер, он ждет меня всю жизнь.

Еще один ненужный день ненужной жизни. Я - почти мертвец, а должна притворяться живой. Для чего это все? По привычке, или чтоб не вызывать каких-то подозрений у окружающих.. К чему это? Зачем притворяться?
Не могу и не хочу жить. И анестезия не нужна. Хотя, надо признать, играть я научилась. Притворяться и играть роль живого человека... общество должно быть довольно.  А я больше не могу. Не могу жить, ведь жить незачем. Даже надуманных целей нет.
Постоянное ощущение себя изгоем... это не просто ощущение, а суровая реальность. Я больше не могу притворяться частью этого мира, в надежде, что он примет меня. И даже уже не хочу. "Не хочу"... я умею и себя обманывать.
Да ладно, пусть..
Сколько можно ТАК жить, сколько можно цепляться за осточертевшую жизнь, искать в ней какой-то смысл и искать оправдания своему терпению и страху расстаться с ней. Жизнь - не миссия, имеющая какой-то смысл. Это бессмысленное накопление багажа опыта и знаний. Это правда... надо засыпать такую правду эмоциями, чувством долга, применять разные отвлекающие средства. Спи, спи, и смотри сон о том, как осмысленна и нужна кому-то твоя жизнь, какой ты неповторимый, один из семи миллиардов, мечтай посадить никому ненужное дерево, построить дом, который сгорит, и вырастить сына, который сопьется... Кому это все надо? Ошибка эволюции, о каком еще боге можно мечтать? Кому мы нужны? Это детство - считать, что ты кому-то нужен, для кого-то важен, что кто-то обязан заботиться о тебе, уничтожить зло, прощать грехи и воскрешать. Нет-нет, все не так. Одиночество, бессмысленность и безнадежность - вот правда, которой надо смотреть в глаза.

"Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим орлом, с этой змеею – не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:
– я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей".
  Так говорил Заратустра. И так же думала я еще лет в 7, как ни странны такие мысли. И добавляла про себя: "Ни за что не хочу такого повторения".
А ведь тогда я знала еще не все, что будет.
Почему бы не поставить на этом точку? Что за страх мешает, или что за надежда?

Когда-нибудь я с тобой встречусь, светлый человек.
Друг, перевернувший мой мир и давший часть своих сил и желание жить.
Моя привязанность к тебе болезненная, но это не любовь.
Неправда, что любовь - лучшее чувство. Неправда. Но к чему обьяснения. Никто все равно не поймет, а сама я давно поняла все, что нужно.
Иногда мне кажется, что я открытее всех на форуме. Самый закрытый поначалу человек  стал самым открытым. За это тоже спасибо тебе, друг. И ты не при чем, что в итоге я оказалась слабачкой, уставшей жить...  и я не при чем. Никто не при чем.
Я противна этим сама себе. Не люблю слабость и слабых, так же, как и ты, но, как в насмешку, я - одна из них.
... Сердце не шепчет. Оно бьется. Оно упрямое. Оно упертое, как я. Оно все решило за меня. А я... устала. От себя, от мира... но больше, конечно, от себя.
Друг, прости мне эту слабость и мой эгоизм. Я постараюсь жить как смогу, пусть на пределе сил, но я буду жить. Буду бороться.
А когда кончатся силы, я все же хочу напоследок встретиться с тобой. Я слабая, я говорила же...  Слабая и эгоистка. Но... даже преступникам дают право на последнее желание. Мое последнее желание - увидеть тебя, и я от него не откажусь. Я тоже упрямая и упертая как мое сердце.
Такая вот белиберда получилась... Я пишу и для себя, и для всех... Человек - социальное животное. Без других людей он - не человек... Без них - деградация, я знаю это по себе. У "робинзона" богатый опыт). Я самый мудрый и одновременно самый глупый человек на форуме...

http://k-sp.org/blog/KSP/33.html

Утро. Гадостный звон будильника. Еще один день. За окнами - темнота.
Два часа сна. Нормально. Это норма теперь.
До работы еще два часа. Они нужны, сложно обьяснить зачем. Просто нужны.
Дереал и депрессия, по утрам граничащие с безумием. Страх предвкушения. Мандраж. Не хватает воздуха.
Мне нужны песни, перебить, выбить это... бесполезно. Но время еще есть. Я успею прийти в себя..
... Ни разу не получалось. Значит, просто переступлю через себя. Как всегда.
Нет, так не пойдет. Не надо думать, надо просто взять и пойти. Сейчас.
Главное, не задержаться возле зеркала - к чему лишние заморочки. Теперь я могу это.
Лестничная клетка пуста. Чудесно. Нет, надо вернуться, посмотреть, точно всё ли выключено. Всё. Раз пять подергать дверь. Точно закрыта. Вернуться и подергать еще пару раз, выругать себя за глупость, выйти, испытать облегчение - возле подьезда никого.. Прохожие. "Ты никому не нужна, у всех свои дела". Помогает. Уже. Ведь это такой пустяк, по сравнению с тем, что впереди..
А впереди ад. Но и когда я дома, он со мной. Он во мне. Хотя дома нет такой выматывающей тревоги, нервов, напоминающих оголенные провода, толпы, от которой темнеет в глазах и плывет сознание, не надо отвечать на вопросы, просить, обьяснять, нет внутренней дрожи.. марафончик на выносливость... если б только на физическую выносливость. Нет этого дома. Но и дома ад. Он везде...
А еще ад - это работа со всеми этими ее прелестями и плюс моя "любимая" депра.
Какими усилиями воли заставляю себя жить.. Разве что разбитием времени на моменты. Момент, момент, момент.
Моменты сливаются в минуты, минуты в часы. Настроение - абсолютный ноль.
В груди - боль. Это осколок метеорита пробил дыру в груди, ведущую в другое пространство. И теперь оно затягивает и выворачивает душу.
Неужели у меня бесконечная душа.. Ведь затягивает так долго, а я еще здесь.
Неужели я буду жить еще долго.. Зачем. Я не хочу...
"Я не хочу жить" - постоянная моя мысль. А что думать еще если плохо и больно?
Не могу я осуждать самоубийц. Они виноваты только в том, что не выдержали это.. А кто по другой причине - те наказали себя сами. Ведь они так многого лишились...
Солнце, плеск волн, солнечные блики на воде. Осколок города, расцвеченный огнями и плывущий во тьме.
Радость жизни, которую можно найти и в мелочах.
Люди, которые далеко, но которые всегда рядом.
Да много чего...
Я больше не вернусь в ад.. Пробоина в груди закрыта, хотя и тянет иногда сквозняком.
Я не хочу возвращаться в ад..
Но я так к нему привыкла, оказывается...

мою тему комментировать не надо

Отредактировано Кареллен (21-08-2012 02:47:06)

...
Вокзал.
Спешка, суета "на третью платформу прибывает поезд...", семьи с детьми, парочки, друзья, в углу пьяные бомжи, весь этот людской муравейник копошится, а я... что я... кто я? Никто на этом вокзале, никто в жизни...  никто и ничто.
У меня нет никакого статуса. Я не бездомная, не отдыхающая, не турист, не безработная...  ничто.
Нет у меня тут никого, да и вообще нигде никого. Ни родителей, ни друзей, ни знакомых...
И это к лучшему. Всё - в прошлом. Всё плохое.
Есть только я, и я буду счастливой то недолгое время, что мне осталось.. потому что я, наконец, одна. Быть одной - счастье. Наконец-то счастье!
Наконец-то хоть что-то хорошее в жизни... жаль, что так мало, конечно. У людей в жизни бывает и любовь, и работа, и праздники, и беды, и поддержка близких.
Что ж, у каждого своя судьба... Я наблюдатель, соглядатай... единственная роль, уготованная мне. Я ни на что не способна, ни на что не гожусь.
Чужая всем. Весь этот людской муравейник переговаривается, и постоянно что-то пьет и ест.
Есть я не хочу совсем, знобит и страшно болит голова, а туфли на ногах отсыревшие от дождя. Вторую неделю держится температура 40 градусов. Но я счастлива.
Пусть я неполноценный человек, и пользы от меня для общества нет и уже не будет, но, тем не менее, я - человек!
Никто не имеет права обидеть меня, обозвать, оскорбить, тем более ударить. Я никому не нужна и никто не нужен мне...
Правда, минуты тянутся так медленно, особенно ночью... На улице уже несколько дней холодный ливень. Странно, а еще лето называется.. Холодно и промозгло, как зимой. Как не холодно всем этим людям вокруг?..
... В принципе, все так, как и должно было быть.
Кто-то на моем месте устроился бы на работу. Но не я.
Кто-то завел бы друзей-знакомых и они б помогли советом. Но не я.
Кто-то продолжил бы учиться и жить припеваючи в общаге. Но не я.
Кто-то вернулся бы домой и взмолился о пощаде. Но не я.
Ни единой родной души. Даже парня нет, хотя давно пора... это если б я была такой как все. Но я не такая. Я хуже всех... Именно поэтому у меня нет никого и ничего.
Да я и не хочу. От одной мысли о всяком общении с подругами-знакомыми-родственниками хочется исчезнуть.. Но к счастью, мне не грозит исчезновение, ведь я и не существовала...
Кому я нужна... кому. Не знающая, что значит любить, но знающая что такое ненависть...
Утонувшая в книжном море, не умеющая и не желающая больше жить.
У каждого своя судьба.
Моя такая, и другой я недостойна.. но почему же так обидно и горько?
Мне 18, и все уже поздно.. давным-давно поздно. Что делать? Почему я такая никчемная?
Почему я изгой в этом мире? Почему я многого не умею и многого боюсь?
Почему ненавижу себя и свою внешность? Почему у меня нет в этом мире никого-никого, кому я могла бы быть нужной?
Как люди живут, где находят эти правила КАК жить, как быть СВОИМ в мире людей...
Видимо, этот секрет мне не узнать...
Третья неделя с температурой 40 и с постоянным ознобом. Вопреки всему я счастлива.
Месяц назад я почти переступила черту, и именно это давало счастье. Мысль о том, что выход есть всегда, и опоздать невозможно. Приоткрытая дверь ждет...
Пусть ждет,  потому что не должно в жизни быть одно плохое.. ведь не просто так люди любят жизнь.

мою тему комментировать не надо

Отредактировано Кареллен (01-09-2012 03:06:07)